PRISS-laboratory/ Виталий СААКОВ/ библиотека/ П.Г.Щедровицкий/ лекции "Синтаксис и семантика графического языка СМД-подхода" / лекция 4

В прошлый раз, ближе к концу лекции и особенно после того, как я в прошедшие две недели переговорил с несколькими из участников, у меня возникло довольно устойчивое впечатление, что процесс понимания идет очень плохо, и требуются некоторые усилия по его организации. Прежде, чем я предприму эти усилия, я бы хотел немножко поговорить о понимании.
Я думаю, что большинство из вас в том или ином масштабе знакомо с мыследеятельностными представлениями и «схемой мыследеятельности», которая эти представления выражает. Напомню для тех, кто не помнит ее достаточно хорошо, что в «схеме мыследеятельности» существуют две оси – горизонтальная и вертикальная. В горизонтальной оси (рисует) мы фиксируем процесс коммуникации и понимания, обеспечивающего эту коммуникацию.
Существовало несколько разных способов перерисовки этой схемы, я сейчас в основном буду опираться на один, в котором процесс коммуникации центрирован на процессе понимания. Этот способ зарисовки «схемы мыследеятельности» включает в себя двойное изображение текста коммуникации, но не взаимонаправленное, как это обычно вы видите в принципиальной «схеме мыследеятельности», а вот такое специфическое, которое я изобразил здесь, где этот текст коммуникации как бы однонаправлен, существует специальный знак такой стрелки (не знаю, как ее назвать – округлой).
И подобная зарисовка интерпретируется следующим образом: что у нас с одной стороны есть текст, произносимый говорящим, а с другой стороны есть текст, понимаемый вторым участником коммуникации, который находится (показывает на схеме) на вот этом фокусе или полюсе понимания. Эти тексты не тождественны друг другу, и в этом принципиальный смысл такого рода зарисовки.

И дальше использование вертикальной оси, в которой, как вы, наверное, помните, у нас существует с одной стороны – ситуация мыследействования, а с другой стороны – уровень, который в традиционных категориальных интерпретациях схемы называется «уровнем чистого мышления».
Вот это прочтение схемы с упором на процесс понимания позволяет нам утверждать, что работа понимания может быть устроена двумя принципиально разными способами. Первый из этих способов заключается в том, что понимающий реконструирует те идеальные объекты и ту мыслительную деятельность или тот процесс мышления, тот способ мышления, который лежит в основе произносимого текста.
Он должен, соответственно, произвести в ходе специальной работы реконструкцию оснований мышления говорящего, он должен по возможности уметь и быть способным двигаться в тех идеальных объектах, которые являются предметом выражения в тексте коммуникации говорящего. И он должен иметь возможность реконструировать те средства, способы, приемы, в предельном случае – подход, на основе которого это мышление осуществляется.
И такой способ понимания – понимания, центрированного на реконструкции мыслительных оснований, мыслительных средств, на которые опирается говорящий – можно сказать дважды: с одной стороны, является одним из способов понимания, а с другой стороны, можно сказать, что он является предпочтительным с точки зрения устройства и логики «схемы мыследеятельности».
Однако очень часто по разным причинам подобный способ понимания невозможен. Существует одна группа причин, которая заключается в том, что далеко не всегда текст коммуникации является выражением некоторой мыслительной работы, тогда попытка выделить эти мыслительные основания и имитировать процесс мышления, который стоит за текстом коммуникации, может просто не привести к своим результатам по причине отсутствия такового.

Но гораздо более частый случай заключается не в том, что таких мыслительных оснований нет, а в том, что понимающий не обладает достаточным набором средств и способов самоорганизации, которые бы позволили ему эту работу проделать – он не видит этого мышления, он не может выделить соответствующую инструментальную сторону этого мышления. Для него текст коммуникации, в этом плане, остается герметичным, потому что у него нет соответствующих инструментов организации собственной работы понимания. В пределе – он просто не владеет этим мышлением.
В этом случае, безусловно, могут существовать специально организованные приемы, как индивидуальные, так и групповые – по стимулированию и дополнительной рефлексивной организации самого процесса понимания, в ходе которой, опять же, либо сам понимающий уже после того, как этот процесс завершен в непосредственной коммуникативной ситуации, проделывает эту работу – работает с текстом дополнительно, или это проделывается за счет специально организованной вторичной коммуникации (в учебных условиях – это семинарская работа, возможно, работа с литературой, разные есть способы) с тем, чтобы этот пробел восполнить.
Однако гораздо более частый случай понимания, как в ходе этой коммуникативной ситуации, так и за ее пределами, заключается в том, что понимающий замещает этот способ понимания другим – а именно пониманием, ориентированным не на реконструкцию мышления, стоящего за текстом коммуникации, а на реконструкцию той ситуации мыследействования, которая, как ему представляется, влияет на самоопределение говорящего, в определенной степени детерминирует содержание его мышления, и, наверное, также нужно это отметить, может влиять на форму выражения того или иного мыслительного содержания в текстах коммуникации.

Самый простой и часто встречающийся способ подобного понимания заключается в том, что мы понимаем не содержание мышления и соответствующей мыслекоммуникации, которая разворачивается в ситуации, а понимаем позиционную, в лучшем случае – типодеятельностную, в худшем случае – ситуационно-коммунальную сторону, детерминирующую процесс этой коммуникации. Мы говорим себе, что «это выступает политик», или «это выступает управленец», или «это выступает представитель некой Школы».
При этом нам далеко не всегда нужно понимать суть этой Школы с точки зрения ее мыслительной специфики – нам достаточно отнести текст коммуникации к некоторому социально-стратовому, социологическому, в определенном смысле, позиционированию этой Школы, и это камуфлирует или замещает процесс понимания. Я говорю «это марксист» или «это сторонник философского дистанционализма», или «это феноменолог». Такой способ понимания, еще раз подчеркну, в общем, вполне возможен. И в нашей практике, обыденной практике, он встречается гораздо чаще, чем тот, о котором я говорил в первом случае – большую часть коммуникативных ситуаций и сюжетов мы понимаем, вообще-то, таким образом.
С этой точки зрения, если я занимаю позицию организатора процесса понимания, то у меня всегда есть по крайней мере два сценария подобной работы. Я могу, конечно, предпринимать особые усилия, для того чтобы сделать более открытый и более репрезентированный сам процесс мышления и стоящие за ним основания – ну, своеобразную лабораторию мысли. Более того, среди того этоса, который часто называют «методологами» даже принята такая форма организации коммуникации, когда говорящего принуждают к тому, чтобы он более артикулировано и более развернуто выкладывал тот набор средств мышления, которым он пользуется.

За этим, как я уже сказал, стоит гипотеза о том, что подобная экспозиция средств может помочь понимающему понять первым способом. Хотя, в общем, обыденная практика не подтверждает этот тезис – я в 99% случаев сталкивался в своей работе с тем, что подобный вопрос о средствах, с помощью которых говорящий выстраивает свое мышление, либо приводит нас к четкому осознанию того, что он этих средств сам не рефлектирует, либо приводит к тому, что в ходе реконструкции собственного инструментария, будучи перемещенным самим этим вопросом в рефлексивную позицию по отношению к предыдущему содержанию, говорящий начинает врать, то есть делать вид, что он выкладывает средства, в то время как они функционально... Вернее, то, что он выкладывает как средства в этой рефлексии, реальными средствами его работы и мышления не были.
Либо третий вариант, тоже очень часто встречающийся – даже артикулированные и более-менее грамотно выложенные средства не помогают понимающему понять, в силу того, что его самого выводят в рефлексивную позицию; и исходный предмет, который собственно и был фокусом понимания, меняется, а понимание более сложной конструкции, которая включает как прошлое содержание, так и новое, рефлексивно выделенное, оказывается очень часто еще более сложным и неподъемным для слушателя.
Поэтому очень часто вот этот занудный способ замещается в ходе организации работы по пониманию некими специальными приемами, которые направлены на запуск второго способа понимания, когда целенаправленно и специально организованно говорящий поддерживает работу понимания за счет того, что он апеллирует к некой ситуации мыследействия, к некоторой социокультурной ситуации, исторической ситуации, как частному случаю существования ситуации мыследействования, к некой коммунальной или социальной реальности. И тем самым, с помощью такого приема, процесс понимания оказывается поддержанным, и он – если хотите, на метафорическом уровне, – он как бы проскакивает сквозь непонимание, конечно же, безусловно, камуфлируя часть базового содержания, но решая задачу – конкретную, ситуационную, коммуникативную задачу организации понимания.

В ходе наших предыдущих трех лекций, в общем, несколько раз уже возникали такие сюжеты в вопросах и некоторых репликах участников, которые указывают на недостаточность представленности вот этого слоя, касательно того предмета, который мы с вами обсуждаем, то есть, касательно ранней истории Московского методологического кружка и той работы, которую проделывала группа, как они себя называли, «диалектических станковистов» в период между 1952-м и 1960-м годом.
Один из вопросов, который здесь несколько раз в разных формах повторялся, фактически, может быть проинтерпретирован как вопрос о мотивах. «Мотивах» не в обыденно-психологическом, а, скорее, в таком антропологическом смысле этого слова, то есть как вопрос о неких ценностных основаниях и движущих силах той работы, которая, собственно, проводилась теми людьми, которые запускали Московский методологический кружок. И, в частности, речь идет о Георгии Петровиче Щедровицком.
Когда я, отвечая, по-моему, на вопрос Коцая, привел в качестве примера Вадима Марковича Розина, который в течение десяти лет сидел и выписывал на карточках фрагменты и значимые тексты, содержащие, с его и с их точки зрения, выражения неких простейших клеточек, единиц мыслительной работы на материале «Начал» Эвклида, то, в общем, я прекрасно понимаю, что ни для кого из собравшихся этот образ вообще ни с чем не реферирует – сумасшедший человек, десять лет сидел, читал тексты «Начал» Эвклида и выписывал элементарный алфавит мыслительных операций, каждый на свою карточку, там 16-17 тысяч карточек. И затем занимался типологически-классификационной работой, похожей на то, что делал Линней в свое время, занимаясь классификацией растений и позже немножко – живых существ.

Невозможно найти в нашей сегодняшней социокультурной ситуации никакого референтного, во всяком случае для этой аудитории, образца подобной самоорганизации и работы. А в силу этого, в силу того, что не существует и не схватывается образ самоопределения, проблематизируется и та работа, которая, собственно, была осуществлена этими людьми, и те продукты, которые были получены в ходе этой работы. Как будто, в общем-то, непонятно, что они делают и зачем?!
А дальше, естественно, возникает вопрос, который, опять же, здесь несколько раз задавался, начиная с первой лекции: «А, собственно, как это можно употреблять, всё то, что Вы, Петр Георгиевич, здесь рассказываете? Это куда? За счет того, что Вы вот здесь рассказываете о схемах, зачитывая достаточно большие разделы аутентичных текстов, Вы что, научите нас схематизировать? Мы научимся схематизировать?
Второе. Даже если представить себе, что таким образом можно научиться схематизировать – какое отношение такой тип схематизации имеет к нашей сегодняшней практике, в которой мы находимся? Как это может быть использовано?»
И целый ряд других понятных вопросов, который, еще раз обратите внимание, в общем-то, является различными ипостасями второго типа понимания. Потому что, в конце-то концов, я же могу зеркально отобразить эту ситуацию сюда (показывает на схеме) и точно так же нарисовать пунктиром вот здесь, во второй части схемы под «понимающим» – ситуацию его будущего мыследействия, по отношению к которой он структурирует свою работу понимания. Он говорит: «Я понимаю для того, чтобы что-то сделать. Но если я не понимаю, что я могу и должен сделать, то у меня этот слой совершенно отсутствует, а тот образ ситуации мыследействования, который атрибутирован говорящему...»
Но, обратите внимание, я ведь фактически пока в основном выступаю как чистый транслятор – то есть, я цитирую. И в этом смысле между ситуацией мыследействования моей и ситуацией мыследействования тех, кого я цитирую, как бы нет границы, она стерта – я не подменяю ту ситуацию другой ситуацией. Потому что если бы я начал это делать, то боюсь, что вообще бы всё рухнуло, поскольку большинство из вас не способно удержать в голове больше одной сущности одновременно. Что нормально.

В этом смысле, наоборот, ненормально, когда кто-то способен это делать.
Таким образом, не имея своей собственной ситуации мыследействования, не понимая, куда и для чего он хочет это употреблять и не видя той ситуации, которая была тогда, или видя ее недостаточно – понимающий оказывается в очень сложной ситуации. Имеется в виду ситуация понимания, потому что, в общем, ему не за что зацепиться – он выталкивается так организованным ходом представления материала и строительства текста коммуникации мной в необходимость работы в этом «слое чистого мышления». А для этого, в свою очередь, нужно много чего, или, в отрицательном залоге – много чего не хватает.
Поэтому я, поразмышляв, собственно, эти две недели, решил, что десятый параграф (десятый параграф и... ну, посмотрим, как пойдет) я, конечно, попробую посвятить этой ситуации мыследействования, той, которая была у них, прежде всего – у Георгия Петровича.
Я не уверен, что такая развернутая экспозиция фрагментов этой ситуации поможет вам понимать. Более того, я, в общем, достаточно хорошо сам знаю, что стоит оставить лазейку, и наши интеллектуальные способности, естественно, будут всегда работать с тем, что легче, а не с тем, что сложнее. Но, взвесив плюсы и минусы того или иного дальнейшего сценария развертывания нашей работы, я всё-таки пришел к выводу, что можно позволить себе уделить этому некоторый кусочек времени.
Поэтому следующий параграф будет, с точки зрения его статуса в общей линии рассуждения, – рефлексивным, как и второй.

Ответы на вопросы

Сорокин. Как и четвертый?
Щедровицкий. Как и второй. Не «как и четвертый», а как и второй.
Сорокин. Первый параграф второй лекции?
Щедровицкий. Второй в первой лекции. Второй, он и есть второй, потому что второй в третьей...
Сорокин. Тогда Вы говорили, что он рефлексивный.
Щедровицкий. Ну да, рефлексивный. Они рефлексивные в разном залоге. Если вы помните, то во втором фрагменте я рисовал «пространство работы» из трех уровней. Да? Все помнят? Поэтому мы с вами немножко поговорим вот об этой ситуации. Но опять же, я не буду менять стиль работы, то есть, я буду продолжать цитировать. Здесь есть вопросы?
Вопрос. А нужно ли ставить тогда сюда задачу, скажем так, пытаться работать вот в этом верхнем «слое чистого мышления»?
Щедровицкий. Наоборот, только ее и нужно ставить.
Вопрос. Но Вы говорите: «Давайте, мы сейчас возьмем, уйдем в слой *...»?
Щедровицкий. Да. Уйдем.
Вопрос. Да. В плоскость. И будем там свои основные действия делать...?
Щедровицкий. Да.
Вопрос. Но держать где-то рядом вот эту верхнюю...?
Щедровицкий. Ну да. Да.
Вопрос. А они противоречат друг другу? Я вот из тональности разговора понимаю, что чуть ли не взаимоисключают. Я вот этого не могу понять, почему они настолько... антагонисты, что ли?
Хорошо. Тогда вопрос вот какой: но ведь тогда получается, что Вы снимаете картинку из верхнего слоя – сколько в жизни вообще типов мышления мы можем понять или освоить?
Щедровицкий. Кто «мы»?
Вопрос. Вы говорили, что ваш средний срок, то, что есть у Вас – это 7 лет для того, чтобы человек хоть что-то стал понимать в том, что называется СМД-подходом. Получается, что на этом уровне очень трудно говорить о том, что можно схватить разные мышления, если ты не обладаешь потенциалом и определенным багажом, который позволяет это схватывать?

Щедровицкий. Понимаешь, давай по-другому еще раз спроси, потому что, отвечая на твой вопрос, можно делать совершенно разные акценты. Вот смотри, первое: я могу наехать и спросить – а каким типом мышления ты обладаешь?
Реплика. Это понятно.
Щедровицкий. Я могу мягко, так сказать, обойти эту ситуацию. А именно – указать на то, что даже те, кто обладает каким-то типом мышления, в подавляющем большинстве случаев его и используют, в том числе для понимания других типов мышления либо в прямом виде, либо в виде каких-то базовых структурных вещей, которые и связывают этот тип мышления с космосом мышления.
Могу, в конце концов, ответить нейтрально, а именно – что методологическое мышление претендовало на то, что оно за счет специальных техник способно имитировать другие типы мышления. Но при этом я не буду этого доказывать – способно оно или не способно – я говорю, претендовало на это. Сама претензия очень часто имеет большее значение, чем реализация.
Вопрос. В том смысле, что – больше не претендует?
Реплика. Еще раз – финал...
Щедровицкий. Ситуация заключается в том, что сегодня методологическое мышление, в основном, живет не в формах институционализированного воспроизводства или институционально организованного воспроизводства, трансляции и пестования, а в виде опыта небольшого числа людей, которые прошли соответствующую систему подготовки и имеют определенный набор личных способностей.
Поэтому оно, будучи проектом Георгия Петровича и Московского методологического кружка, на это претендовало, какое-то время за счет определенных организационных усилий поддерживалось как в своем функционировании и, так сказать, в социальном существовании, так и в своих претензиях. А потом исчезла сама форма – исчезли и претензии.
В общем, это всё может быть и воспроизведено, наверное. Во всяком случае, я всегда заявлял о том, что меня этот момент интересует больше всего – как создать в новой социокультурной исторической ситуации набор протезов, антропологических, социальных, для того, чтобы можно было воспроизвести эту претензию и этот тип мышления.

Поэтому выбирай любой способ ответа. Я могу так ответить, субъективировано. Могу – предельно отстраненно. Но на твой первый вопрос я хочу ответить предельно жестко – да, они взаимоисключают друг друга.
Вопрос. Почему они антагонисты?
Щедровицкий. Они антагонисты, потому что как только ты позволил себе понимать вторым способом, тебе первый, в общем, уже избыточен. Избыточен – можно посидеть, полистать важные деловые бумаги, сделать заметки в календаре, почитать газету и так далее – «я же всё понял».
Вопрос. Петр Георгиевич, а в чем же тогда ценность? Нет, я понимаю, о чем Вы говорите, а вот с Вашей точки зрения – в чем ценность именно первого способа, который столь затратен.
Щедровицкий. Слушай, да это бессмысленный вопрос – потому что «в чем ценность»... Опять, ты что, хочешь ответ из второго варианта? Бабки помогает зарабатывать! Ё-моё! Ну, что? Еще раз, какой ответ ты хочешь получить?
Реплика. Ваш.
Щедровицкий. Для меня – это единственный способ существования. Но еще раз, это не ответ про ценность – в чем ценность, в чем, так сказать, смысл, в чем... в чем польза.
Ковалевич(?). А там вот, так сказать, в двух версиях понимания, там вторая стрелочка, которая справа, она... получается, что там две разных стрелочки? В том смысле, что в итоге понимается разное.
Щедровицкий. «Справа» – в смысле, слева?
Ковалевич. «Справа» – в смысле справа.
Реплика. От Вас – слева.
Ковалевич. Нет. От Вас – тоже справа. Понимается разное. То есть, до границы, так сказать...
Щедровицкий. Разное. Да. Понимается разное.
Ковалевич. А в чем специфика того и другого продукта, так сказать, результата понимания? Такого понимания и другого понимания. То есть, Вы говорите, вот способы разные и результаты разные.
Щедровицкий. Разные.

Ковалевич. Да. И спрашивается, в каких отношениях друг с другом...?
Щедровицкий. В одном случае – понимается способ мышления, а в другом – ситуация мыследействия.
Вопрос. А текст при этом одинаково понимается **?
Щедровицкий. Нет.
Ковалевич. А Ваша задача – чтобы мы поняли, что...?
Щедровицкий. Нет, а моя задача – проскочить этап. Проскочить этап, то есть, протезировать процесс понимания сейчас элементами второго способа через апелляцию к той ситуации, в которой находился Георгий Петрович и Кружок в начале 50-х и в середине 50-х годов, с тем, чтобы проскочить и вернуться к тому движению, которое я осуществлял.
Ковалевич. Вот и поясните *...
Верховский(?). То есть, правильно ли я понимаю, что все, кто... ну, не все, а те, кто пытался, если такие были, с Вашей точки зрения **... пытался понимать, реконструировать собственно способ мышления, они сейчас... то есть, им дается посыл, что можно пройти через **, и тем самым можно **...?
Щедровицкий. Да-да. Еще раз, ты пойми, «наука имеет много гитик».

Реплика. Им демонстрируется еще один способ мышления.
Верховский. Да нет, второй способ понимания, между прочим... чего его демонстрировать – он понятный.
Ковалевич. Нет. Петр Георгиевич, а поясните слово «проскочить».
Щедровицкий. «Проскочить» – это значит проскочить. Ну, проехать, проползти по-пластунски. ** (Говорят одновременно).
Верховский. Нет, это не «прорваться» – это создать иллюзию того, что будет понят способ мышления, что всё... что на самом деле текст будет понятный.
Реплика. Но он же по-разному понимается, в зависимости от того, как ты его понимаешь: через мышление, через верх – или через низ, через ситуацию. Тогда получается, что этот «человечек», который там справа нарисован, он раздваивающийся, как при плохом зрении. Потому что понимание текста, если через мышление – это одна ситуация, один «человечек», а понимание через деятельность – это другой «человечек». Вот если я правильно понимаю, то «протащить» – это значит их соединить как-то так.
Щедровицкий. Ну, и чего? Будем двигаться?
Ковалевич. Ну, давайте. Конечно.
Щедровицкий. Хорошо.
Ковалевич. Проскакивайте.

§ 10

Ситуация и программы построения содержательно-генетической логики и социокультурным основаниям самоопределения ГП и Кружка

Я в этом десятом параграфе буду опираться на два материала. Один материал... Честно говоря, я сначала для себя, когда начал это делать, решил, что, наверное, это большее число людей читало, чем седьмой том. Потом я засомневался, но, в общем, в этом предположении буду дальше двигаться. Это текст, который называется «Я всегда был идеалистом». Это несколько бесед моего хорошего друга, Николая Васильевича Щукина, с Георгием Петровичем по истории его жизни.
Я буду апеллировать к фактически последним материалам. Это беседы, которые начинаются где-то в районе 248-250-й страницы. И не полностью, естественно, потому что у нас формат скорее этаких намеков и развернутых цитат, сопровождаемых какими-то моими интерпретациями и переходами – я как бы пройду по тексту его воспоминаний.
«И вот тут на философском факультете за эти годы я понял, почувствовал уже непосредственно в проявлениях самой жизни то, что я раньше знал абстрактно, а именно полную для себя невозможность существовать так, как жили и существовали люди, окружавшие меня, вступать с ними в какие-то разумные человеческие отношения. Я понял это как свою противоположность вообще всему, что происходило вокруг.
Всем хорошо известно знаменитое выражение Гегеля – «всё действительное разумно, всё разумное действительно». Так вот, на философском факультете во время учебы на втором-третьем-четвертом курсах я понял, что этот принцип ошибочный или, во всяком случае (смеется), не распространяется на философские факультеты нашей страны, поскольку в том, что происходило вокруг меня, не было никакой разумности, наоборот, всё то, что было, было абсолютно неразумным и противоречащим всякому разуму.
Это я сейчас, вообще-то, понимаю, что «действительность» по Гегелю – это совсем не «реальность», но тогда эти различения, конечно, были не под силу мне, да и никто не мог меня этому научить в принципе. Но вот реальность, в которой я вынужден был жить, и с которой я каждодневно сталкивался, была абсолютно неразумна и в каком-то смысле – анти-разумна.

В чем же это проявлялось. Как человек весьма любопытный и любопытствующий, я начал посещать, естественно, те, в общем-то, немногочисленные семинары, которые были на факультете, студенческие и научные. Я постарался познакомиться со всеми ведущими профессорами, поглядеть на них, послушать их. Я попробовал сам сделать какие-то доклады, не учебные с пересказом, а мало-мальски трактующие, осмысляющие какие-то положения классиков.
Я с жадностью еще раз набросился на работы Маркса, Энгельса, Лафарга, Меринга, читал всю партийную литературу, прорабатывал философию домарксистского периода, которая непосредственно вела к формированию марксистского мировоззрения, в общем, старался, как мог, осваивать всё это с какой-то предельной честностью и скрупулезностью. Если нам на занятиях по истории философии преподавали, скажем, какие-то части учения Гегеля, то я стремился прочитать самого Гегеля и старался вникнуть в содержание. И для меня постоянно существовал этот фон очень глубокой классической мысли, который меня восхищал и захватывал.
В отличие от того, что было на физическом факультете, я увидел вот в этом способе жизни действительно подлинное для себя содержание, соответствующее моим способам освоения мира и вообще моей подготовки. Я понял, наконец, что меня не случайно всё равно тянуло к философии, и что философия это, в каком-то смысле – моя стихия. Таким образом, в плане моих собственных занятий я вроде бы всё больше и больше обретал свое подлинное, адекватное мне содержание, но одновременно был вот этот страшный... хотя сейчас я произношу это без всяких эмоций, поскольку мне это уже совсем не страшно – страшный мир философского факультета, который тогда, в 1950-51-м действительно вселял в меня ужас.
Столкновение с секретарем партийной организации (это сюжет, описанный чуть раньше), если это можно назвать столкновением, – но он-то воспринимал это таким образом, как выяснилось потом, и у нас с ним до конца учебы продолжались очень сложные и напряженные отношения, – это первое столкновение было, в общем-то, ерундой, но в то же время оно было очень показательным.

Одним из тех, кто привлек мое внимание был заведующий кафедрой диалектического материализма Зиновий Яковлевич Белецкий, горбун, подлинный Квазимодо, как будто только что спустившийся с башен Нотр-Дама. Горбун, который, когда он стоял на кафедре, почти был не виден за ней, и он должен был, чтобы мы это видели, так сказать, подтягиваться, но всё равно он едва выступал из-за кафедры. Это был очень резкий мужик, который почти ничего не писал, в этом состояла его жизненная стратегия – он только читал лекции и делал доклады, причем запрещал как-либо фиксировать и подробно записывать их. У него был лозунг – «понимать надо живую душу марксизма».
Но делалось это всё просто для спасения. Это был человек, безусловно, очень сильный, у него было довольно много учеников, и до сих пор они существуют как такая компактная группа. Так вот, этот Зиновий Яковлевич Белецкий вел семинары. И вообще, на ранних курсах, на первом, втором просматривал практически всех студентов и самых сильных из них прибирал на свою кафедру. Они попадали в число его учеников, а дальше он как-то следил за их судьбой. Кстати, у него там на кафедре были такие сильные преподаватели как Ковальзон и Келли, привлекавшие к себе тогда внимание студентов.
И вот я попал на один из таких семинаров, это было в самом начале 1950-го года, на втором курсе, и попробовал сделать там доклад для студенческой аудитории об относительности и абсолютности истины в марксистской концепции. Вообще, эта идея относительности истинности меня очень привлекала, я хорошо знал соответствующие высказывания Энгельса и Маркса. Идея, действительно, невероятно симпатична, и я думаю, что эта очень простая на самом деле мысль, она принципиальна.
Я знал гротескное утверждение Энгельса, что вся история науки есть лишь цепь заблуждений и ошибок. Я в то время читал принципы механики Маха, который очень близок к марксизму по историческому подходу к идее относительности истинности, как, в общем-то, все критические реалисты в своем исходе.

Поэтому примеров из истории науки у меня было навалом, и я сделал очень простенький такой доклад, демонстрирующий эту мысль.
И если бы я просто говорил все эти формальные вещи, то, наверное, все восприняли бы это как должное. По-видимому, беда моя состоит в том, что я стремлюсь выскочить из шаблона и привнести собственное отношение – и этот доклад был с отношением. Когда я говорил, что всякая истина относительна, то в этом очень много чего стояло в плане моего отношения, и больше того (я теперь так понимаю то, что происходило), утверждение, что все истины относительны – я тем самым подрывал устои самого марксизма, как учения.
И возможно, на самом деле у меня не было никакой подоплеки, поскольку мне это было ненужно. Раз все знания относительны и лишь «цепь заблуждений» – значит, само собой очевидно, что и марксизм есть одно из таких исторических заблуждений, и не более. В этом смысле я был формалистом, я не мог позволить себе, например, считать, что всё есть цепь заблуждений – кроме марксистской философии, что для нее почему-то надо делать исключение. Ну, всё есть цепь заблуждений – так учил Энгельс, так учил Маркс – значит, и их учение тоже. Это разумелось само собой, поэтому даже не было необходимости подчеркивать это обстоятельство.
И поскольку я был убежден в том, что говорил, и, по-видимому, это воспринималось как своего рода ересь, поэтому мой однокурсник, известный вам Игорь Блауберг, поднял руку и спросил: «Как же так? Если всё есть лишь цепь заблуждений, и каждое наше утверждение относительно, то ведь получается... Я даже боюсь сказать, что получается, я лучше спрошу – а как же быть с «Капиталом» Маркса, разве это не абсолютная истина?» И все присутствующие, включая Белецкого, затихли.
Попробуйте сейчас поставить себя на мое место. Ну да, это начало 1950-го года, и я, хоть и дурак-дураком, но прекрасно понимаю, что если я говорю здесь, что «Капитал» или ленинская теория революции формально подпадают под общие принципы, что всё это с точки зрения другой эпохи лишь цепь заблуждений – тем самым автоматически пишу себе обвинительный приговор. Но ведь, с другой стороны, я же не могу потерять лицо, ведь я только что утверждал это как общий принцип марксизма и говорил, что здесь Маркс и Энгельс правы.

Но тогда из этого по любому формальному правилу логики, а диалектической логикой, то есть логикой софизмов и хитросплетений, что тогда было одно и то же, я еще не овладел – и вот я подвожу к подлинной проблематике, в которой жили люди философского факультета, – мне же надо было объяснять эти свои слова, а мне стало страшно. И я теперь понял Вовченко (опять, это персонаж из предыдущего изложения) и, впервые столкнувшись с этим, увидел, о чем он мне тогда говорил – я ведь слушал, но не мог понять, о чем он тогда говорил, я этого, так сказать, не ощущал, но здесь я начал это ощущать.
Так вот, мы сформулировали эту «относительность истины как принцип марксизма...», но вы же не можете применять это к частным случаям, поскольку сами эти марксистские догмы оказываются вне этих самых марксистских догм, вне их действия. И это, кстати, совпадает со всей подлинно теологической проблематикой, здесь она воспроизводится. Вот, собственно говоря, в какой ситуации я оказался, будучи новичком на философском факультете.
И действительно, конечно, тогда после вопросов Блауберга это всё промелькнуло у меня в голове, и я моментально всё понял – для меня это вылилось в проблему «что мне дороже». И я решил ее почти без колебаний, в уме-то я проиграл все варианты – я решил в пользу «принципа сохранения лица» и поэтому сказал: «Конечно». Дальше нужно было найти только форму: «Конечно. Разве ты не знаешь положений Маркса-Энгельса, что всякое знание такого рода является относительным?».
Но Блауберг не успокаивался, он сказал: «Как это понимать? Ведь это можно понимать двояко: например «относительно» – в том смысле, что мы будем уточнять, углублять, детализировать те или иные положения «Капитала» и ленинской теории революции, постигать всё новые и новые детали – и в этом смысле, наше нынешнее знание относительно. Или же ты хочешь сказать, что наступит такой момент, когда мы скажем, что основные положения «Капитала» Маркса были ложными, например, в том же духе, как ложными оказались основная идея флогистона и теплорода?»
И опять наступила тишина. Причем Белецкий уже перестал улыбаться, хотя сначала его такой поворот событий позабавил – острое ощущение. И все сидевшие воспринимали это как такую острую игру, они как бы шли по проволоке, но шли странно – они мной шагали по проволоке.

Я ответил: «Конечно. И в этом последнем смысле, наступит такой момент... я не знаю, скоро он наступит или не скоро, но обязательно наступит такой момент, когда мы скажем, что основные положения «Капитала» были неверны – таковы основные философские принципы марксистской концепции. И нет ничего страшного, что она непрерывно сама себя отрицает, в этом и состоит суть «закона отрицания отрицания» – это так здорово сказано у Гегеля и проработано у Маркса».
Тут Белецкий прервал меня: «Мы отдаем дань Вашему мужеству, но я вынужден прекратить Ваш доклад как идеологически неправильный». Я не знаю, что было хуже – согласиться с этим или сделать то, что я сделал – и я, пугаясь своих слов, сказал: «Кто же здесь может решать – идеологически правильно или идеологически неправильно? С моей точки зрения, вы здесь сидите не для этого. У нас семинар, где высказываются дискуссионные мнения, а решать этот вопрос могут только создатели марксизма, либо Центральный Комитет нашей партии – а Вы вообще не имеете права толковать, это не Ваша функция. Вы должны нас учить высказывать мнения, опровергать, доказывать. Поэтому я Вас очень прошу, Зиновий Яковлевич, чтобы Вы сейчас здесь объяснили, почему это неправильно, и таким образом либо показали мне, что я неправильно понимаю эти положения Маркса, либо опровергли самого Маркса и их положения об относительности всякого теоретического знания».
Тут он немножко растерялся от моей наглости, поскольку такой ситуации не ожидал: «Это, в общем-то, известно», – «А если известно, то тогда зачем мне задавать вопросы? Зачем меня просят делать доклад? Известно – кому? Мне, как видите, это неизвестно, поэтому я хочу, чтобы Вы меня убедили, как того требует постановление нашей партии. (Смех) А если Вы меня не убедите, то значит, Вы не на месте и, наверное, не можете быть преподавателем Московского университета». Это была чистая демагогия, но я не видел другого способа спастись.
И вот, по сути дела, с этого злосчастного или счастливого семинара начинается моя борьба с философским факультетом – непрерывная борьба во имя спасения собственной жизни и своего лица. Ведь, сделав такую заявку, я на самом деле предрешил всю свою дальнейшую судьбу, способ жизни на философском факультете и во многом после его окончания.

Это, кстати, комментарий к тому, почему всякое начальство боится какого-либо действия. Вообще, преподаватели философского факультета старались не вести семинары – потому что не знали, чем он закончится. Каждый доклад, каждое выступление было фактически жонглированием на проволоке, поэтому преподаватели пуще огня боялись каких-либо докладов, обсуждений и особо – студенческих. Это был большой риск со стороны Белецкого – вести такой семинар. Надо сказать, что это занятие было последним на нашем курсе, а до этого их было всего три или четыре.
Конечно, если я бы не вкладывал собственного отношения или вообще бы не делал никакого доклада, всё было бы в порядке, но зато на этом семинаре одно я понял точно – придется защищать себя. И я начал продумывать систему своего поведения».
Дальше он описывает вторую такую же ситуацию, я не буду ее так подробно цитировать. Она была связана с обсуждением истории развития Китая и вопросом о том, возможно ли перескочить исторические фазы. Ну, например, может ли Монголия перейти от феодализма к социализму, минуя капитализм? Как вы, наверное, догадываетесь, это закончилось тем же самым.
И вот дальше очень важный момент. «В своем движении по разным кафедрам философского факультета я однажды забрел на кафедру логики, которая тогда меня привлекала меньше всего, поскольку я твердо знал, что формальной логики больше нет и быть не может, а диалектическая еще не создана. Я слышал про эти истории с теоретической логикой Гильберта и Аккермана, мне очень нравилась книжка Шарля Серрюса, которую было запрещено пропагандировать. Мне очень не нравились лекции наших факультетских логиков, в частности Павла Сергеевича Попова, и тем более Алексеева или Черкесова.
Поэтому попал я на доклад Митрофана Николаевича Алексеева, потом научного руководителя Александра Зиновьева и Бориса Грушина – о развитии логических форм мышления. При этом он определял формы как то общее, что мы выделяем из всего ряда наблюдавшихся явлений мышления в их историческом ряду, а потом ставил вопрос о том, как они могут развиваться и развиваются.

Я схематизировал его доклад, привел к противоречию и задал ему развернутый вопрос: «Скажите, пожалуйста, как Вы это представляете – как могут иметь развитие формы, которые Вы выделили по тождеству всех явлений?» Он не понял моего вопроса.
Понял Черкесов, который тотчас же взвился. Понял Ахманов, он тогда еще был на кафедре, представитель старой формальной Школы, который сказал: «Прекрасный вопрос задал молодой человек». Его поддержал Попов. И так как ситуация была вроде бы разумная и очевидная, то Черкесов начал кричать на меня, спрашивать, с какого я курса, откуда я взялся, почему он меня не знает, и зачем я с диверсионными целями явился на заседание кафедры?
Я сначала терпеливо объяснял, что никаких диверсионных целей у меня не было, что я пришел послушать интересующий меня доклад и задал сугубо научный вопрос. На что он мне очень разумно и резонно отвечал, что вопросы, на которые докладчик ответить не может, не могут квалифицироваться как научные. Закончилось это тем, что меня попросили уйти с заседания кафедры, и Черкесов предупредил, что больше меня на заседания кафедры пускать не будет.
Но вот тут я завелся впервые, так сказать, на полную катушку. Может быть, в этом была прагматическая, корыстная цель. Дело в том, что мне всё больше и больше нравилась философия как таковая, и к этому времени я уже понял, что это область моей жизни, что выхода у меня уже нет – я начал искать для себя такую экологическую нишу, в которой смогу существовать. И тогда на передний план для меня стала всё больше выступать логика.
Короче говоря, я пришел к выводу, к которому, как я теперь понимаю или понял уже тогда, приходили каждый в отдельности те действительно мыслящие люди, которые попали на философский факультет: к этому времени область логики стала той областью, в которой сосредоточили свои усилия все те, кто на самом деле любил философию, хотел в ней работать – ибо логика не рассматривалась как непосредственно идеологическая область, и в ней, казалось, можно было работать.

Я начал всё больше и больше подумывать, не оставить ли мне все интересовавшие меня вопросы истории, исторического процесса, судеб человека как таковые? Во всяком случае, формально, публично их не выражать, а искать некоторую область профессионализации – и искать ее, собственно, в логике. Дело в том...» Прошу прощения, сейчас пропущу, потому что дальше описывается, как он встретился с Зиновьевым, это, в данном случае, неважно, но, собственно, продолжение этой же линии.
«Я уже сказал, что такое решение принимали, по сути, многие и многие. Это решение принял в какой-то момент Ильенков, это было решением Зиновьева, Грушина, потом Мамардашвили. Логика в тот момент стала центром живой, бьющейся философской мысли страны – это была единственная область, в которой стояли реальные проблемы и задачи, и не нужно было всё время искать хитросплетения, которые, как я уже говорил, создавали бы защитные барьеры для марксизма как идеологии – от марксистских же философских положений. И не надо было доказывать вечность и неизменность марксистских положений вопреки всему тому, что содержалось в живом когда-то учении Маркса».
Опять же, дальше некие подробности, но здесь более важен другой сюжет. «Это был очень сложный период в истории нашей страны. Девятнадцатый съезд, потеря Сталиным в какой-то мере ведущей роли в партии, вынужденный уход с поста Генерального Секретаря, конфликт со старыми лидерами партии, попытка подобрать новое руководящее ядро, всё это происходило на наших глазах, поскольку многие из тех, кого подбирали в новый состав высшего руководства, работали раньше на философском факультете, или это было как-то связано и с ним.
И хотя слухи тогда носили более узкий, более локальный характер, чем сейчас, и труднее распространялись, в общем, все мы хорошо знали (когда я говорю «все мы», я имею в виду студентов философского факультета), что происходит, и какие это сложные события.

С другой стороны, это было очень тяжелое время. Было очень плохо с продовольственными и промышленными товарами, страна была, по сути дела, на грани больших неприятностей, назревали анти-еврейские события, «процесс врачей», и это тоже носилось в воздухе.
Как я уже говорил, наиболее думающая часть студентов и аспирантов философского факультета старалась заниматься тогда проблематикой как можно более далекой от социально-политической, и поэтому почти все или многие из мыслящих студентов и аспирантов выбирали в качестве тем своих дипломных или диссертационных работ логические темы». Дальше он говорит о том, какие именно темы его интересовали и подробно разбирает, что вкладывалось в представление актуальной тематики логики.
Но более важный другой фрагмент. Может быть, еще одна цитата. «Таким образом, к лету 1952-го года у меня сформировалась идеология, очень близкая к той, которую потом через два десятилетия сформулировали братья Стругацкие, а именно – я представлял себя прогрессором в этом мире. Я считал в тогдашних терминах, что Октябрьская революция начала огромную серию социальных экспериментов по переустройству мира, экспериментов, которые влекут за собой страдания для миллионов людей, может быть, их гибель, вообще перестройку всех социальных структур.
Но тогда я относился к происходящему, как к естественноисторическому процессу, в который я вовлечен, и, определяя для себя, чем же можно, собственно говоря, здесь заниматься, я отвечал на этот вопрос опять-таки для себя очень резко – только логикой и методологией. И в этом был ключ к дальнейшему развитию: сначала должны быть развиты средства человеческого мышления, а потом уже предметные или объектные знания, которые всегда суть следствия от методов и средств».
Дальше он опять возвращается к своему взаимодействию с Зиновьевым, рассказывает про знакомство с Грушиным и Мамардашвили – пропускаю, поскольку для моей линии это сейчас не очень важно. И дальше, собственно, обсуждает, что в своих разговорах в узком кругу они обсуждали, что будет происходить дальше.

«Тогда, в октябре, мы говорили, что Сталин будет жить всего 5-6 месяцев. И было совершенно четкое понимание, оно даже было оговорено – что умрет ли он сам, или его уберут – это не имеет значения, он должен умереть и должны наступить перемены. То, что мы обсуждали, касалось дальнейшей борьбы за власть, возможных претендентов на эту власть. Назвать их было нетрудно, всё было совершенно очевидно. Были совершенно очевидными и действительно зримыми сроки этих перемен, и они совпадали в месяцах.
Тогда же я совершенно отчетливо видел первый приступ оттепели, примерно представлял себе, как и что будут делать люди, как они будут выступать. Я видел и понимал, что будет происходить в мире политики, философии и идеологии истории, я называл события и линии, по которым начнется критика сталинизма. Тогда же в разговорах октябрьского периода 1952-го года я высказал Зиновьеву свою гипотезу – гипотезу, объясняющую механизмы 1928-го, 1935-го, 1937-го, 1949-го года, механизмы внутрипартийной борьбы, механизмы выдвижения и формирования страт в стране.
И тогда же я говорил и был твердо убежден в том, что фактически ресурс достаточно грамотных людей, способных занимать руководящие посты, уже исчерпан, что партия на самом деле съела свою верхушку, и потому следующим важным шагом, который должен был быть сделан в ближайшие два-три года, станет разоблачение этого механизма, для того чтобы он не мог повторяться, построения ретроспективной версии того, что было, и желание повесить всё на Сталина и каким-то образом оградить себя от повторения подобного.
Вот это, наверное, было самым важным моментом в том плане, который я выделял. Такого рода прогнозы и понимание того, что будет происходить, были теснейшим образом связаны с проблемой самоопределения – мы обдумывали это постоянно и задавались одним вопросом: а что это означает для нас, для меня? И как я должен вести себя и действовать, чтобы моя жизнь и работа были осмысленными? И тогда я снова и снова отвечал себе, что определение принципиальных линий остается прежним, и что как бы ни разворачивалась политическая ситуация, область моей работы лежит вне политики, она касается значительно более глубинных механизмов.

И вот в этом, наверное, и заключается самое большое и принципиальное различие между Зиновьевым и мною – и в самооценке, и в самопонимании или оценке всего того, что происходило. Конечно, на эти мои соображения уже накладывается продуманное за эти 30 лет, но при этом я фиксирую здесь то, что осознавалось и мыслилось мною уже тогда. Наверное, самое главное, что здесь должно быть выделено и что потом непрерывно подтверждалось и развивалось – это то, что я придавал чисто политическим и социально-классовым отношениям второстепенную роль по отношению к традициям и культуре жизни народа.
Первую фазу всего этого гигантского социального и социокультурного эксперимента я понимал не в аспекте политических или социально-политических отношений, а прежде всего в аспекте разрушения и ломки традиционных форм культуры. И я уже тогда был твердо убежден, что путь к дальнейшему развитию России идет, прежде всего, через восстановление и воссоздание культуры – новой культуры, ибо я понимал, что восстановление прежней культуры невозможно.
Именно тогда, в 1952-м году, я сформулировал для себя основной принцип, который определил всю дальнейшую мою работу и жизнь – для того, чтобы Россия могла занять свое место в мире, нужно восстановить интеллигенцию. Смысл своей работы я видел в том, чтобы всячески, по всем линиям, по всем возможным формам способствовать восстановлению интеллигенции. И для себя я решил, что остальное, включая вариации, коллизии социально-политической жизни, никогда не должно меня интересовать, я никогда не должен выходить на уровень прямого участия в этом. Что назначение и смысл моей работы, в том числе как философа, как социального мыслителя, как логика и методолога – состоит лишь в развитии средств, методов и способов, и форм мышления. И что жизнь моей работы должна заключаться в том, чтобы выискивать людей, способных осуществлять эту работу, и создавать условия для их жизни, для их развития.

И вот здесь, наверное, требует обсуждения другой очень интересный вопрос, но уже обсуждения с точки зрения сегодняшнего дня. Я думаю, что огромное принципиальное различие, которое уже тогда было между Зиновьевым и мной, состояло в том, что моя позиция была социально-стратово очень резко определена.
Если говорить в вульгарных социологических терминах, я был сыном своего класса – класса партийных работников. У меня было прошлое – прошлое, которым я гордился, причем это было не просто советское прошлое, а прошлое, захватывающее, по крайней мере три-четыре известных мне поколения. Прошлое моего отца и моей матери, которое обязывало меня вести себя определенным образом. Вместе с тем, это прошлое, которое я понимал как прошлое русской интеллигенции, создавало для меня ясную перспективу будущего.
И вот то, как я себя тогда, в 1952-м году, мыслил, как я понимал смысл своей жизни и работы, не изменилось у меня до сих пор – я действительно до сих пор мыслю себя идеологом интеллигенции, идеологом, если можно так сказать, культурной, культурологической, культуротехнической работы. И в этом смысле моя позиция является сугубо элитарной. Мне тогда, уже в 1952-м году, казались бессмысленными демократические установки русской интеллигенции. Установки, которые выражались в слезах по поводу жизни народа, условий его существования, в заботах и стонах о народе.
И тогда же, в 1952-м году, я сформулировал принцип, которого придерживаюсь и сейчас – каждый должен заботиться о себе. В первую очередь о себе, как культурной личности. И в этом состоят его обязанности, его обязательства перед людьми. Каждый отвечает за свое личное поведение: не будь подлым, не приспосабливайся к условиям жизни; наоборот, постоянно сохранять неколебимыми принципы и позицию, бороться за сохранение принципиальности в любой ситуации. И в этом, еще раз повторю, состоит моя социально-стратовая позиция.
Я полагал и полагаю сейчас, что, как бы ни менялись социально-политические условия, человек может оставаться мыслителем.

Интеллигент обязан оставаться мыслителем, в этом его социокультурное назначение, его обязанность в обществе. Интеллигент всегда обязан обществу, его обязанность состоит в том, чтобы понимать, познавать и строить новые образцы.
И это было как бы завещание и моих родных, и моей страты. Я обязан был перед всеми теми, кто погиб, кто был уничтожен, продолжать эту линию.
И поэтому у меня было совершенное и ясное будущее. Оно опиралось на видение истории России и истории других стран мира. В этом я черпал поддержку, основание и силу для своей позиции. Я понимал, что история есть естественный исторический процесс, что люди, отдельные люди, так же, как и отдельные страты, не вольны в выборе условий существования, они не выбирают ситуацию, а долг человека жить активно, продуктивно и осмысленно в любой ситуации, как бы она ни сложилась и какой бы она ни получилась.
Я не случайно ссылался на идеи братьев Стругацких…» – Кстати, хочу сказать, что в Ленинграде мы жили на одной площадке ***, – «…что и я, и все мы, то есть, принадлежащие к страте интеллигенции, все же являемся членами группы свободного поиска. Иначе говоря, мы живем в условиях огромного социального эксперимента, который проходит в мире, и обязаны выполнять свою функцию в такой же мере, как и тысячу лет назад, в такой же, как и через тысячу лет в будущем. Это инвариант жизни моей и мне подобных.
И в этом смысле я считаю себя оптимистом. И у меня такое ощущение, что я всегда был оптимистом, поскольку любая ситуация, какой бы страшной она ни казалась, и какой бы страшной она на деле ни была, воспринималась мною как материал, который надо понять и который надо по возможности ассимилировать.
Мне были очень близки слова Маркса, и я повторял их с юношеской задорностью, повторял столько раз и так верил в эту идеологию, что она определила все остальное: «Жизнь – это борьба, борьба за саму жизнь».
В силу этой установки, я, в принципе, не мог быть пессимистом и не мог не иметь будущего, все мне представлялось наивно так и очень просто: поставленным на место и очевидным, и никаких колебаний, отклонений здесь не могло быть, что бы ни происходило кругом».

Дальше очень важный фрагмент, где он сопоставляет эту свою позицию с позицией Зиновьева. Вообще надо понимать, что у них были очень сложные отношения всю историю. Напоминаю, что я читаю аутентичный текст, поэтому хочу, чтобы вы держали внешнюю позицию.
«Зиновьев же, я это чувствовал и знал уже тогда, а сейчас это стало моим убеждением, которое все время подтверждается, не имел тогда и не мог иметь такой позиции: у него не было прошлого, он не мог отнести себя ни к какому классу, ни к какой страте, тем более, не мог отнести себя к интеллигенции.
Он говорил: «Мой отец – алкоголик».
Он часто вспоминал деревню; может быть, если бы не было этих социальных пертурбаций, и его семья оставалась в деревне, он имел бы другую историю, историю о деревне, которая бы актуализировалась для него затем в разнообразных социокультурных отношениях.
Но деревни давно уже не было, он стал студентом ИФЛИ, танкистом, летчиком, прошедшим всю войну, побывавшим в странах Запада. Он уже читал не только Марка, но и Гегеля, Беркли и Юма. И он принадлежал к сфере мышления.
Но у него лично не было никакого прошлого и не было истории. Он входил в этот мир впервые. Он входил только через свой очень сложный и богатый опыт жизни.
Я не думаю, что есть еще другие поколения, которым было дано так много и так жестко, как это было дано поколению Зиновьева.
Мы можем найти в истории не менее жесткие времена, не менее бессмысленные по всему тому, что происходило на поверхности. Но это был пик. Это был пик, когда в плане социального напряжения на протяжении жизни одного поколения собралось буквально все.
Поэтому, фактически, история ему была не нужна. То, что он прожил сначала в период раскулачивания, потом жизни в Москве, потом учебы в ИФЛИ, потом во время пребывания своего на Дальнем Востоке и во время войны, вот этого всего хватило бы не на одну жизнь.

Его индивидуальный опыт был единственным, на что он мог опираться, и его было достаточно, чтобы составить содержание жизни. Он представлял собой комок нервов.
Это вообще был удивительный, восприимчивый, звенящий аппарат, который отзывался на малейшие изменения, остро воспринимал их, чувствовал и реагировал. Я-то убежден, что пил тогда Зиновьев только для того, чтобы заглушить, забить эту постоянную остроту своих переживаний и реакций, он ненавидел практический социализм, такой, каким он предстал для него, он ненавидел его в прошлом, он ненавидел его в настоящем.
А так как мы оба считали, что социализм есть неизбежная форма, к которой идет весь мир, и мир развивающихся стран, которые в то время еще только начали называть развивающими, и мир капиталистический, с нашей точки зрения, неизбежно и вынужденно шел туда же, то вот этот социализм, который мы имели здесь и который Зиновьев имел возможность наблюдать во всех его вывертах, он проецировался туда, в будущее, поэтому Зиновьев еще ненавидел будущее, альтернативы которому он не видел.
И для него все практически концентрировалось на одном вопросе: как же он сумеет выжить в таком мире.
Наверное, к сказанному нужно добавить еще одно: я действительно принадлежал к классу, нельзя сказать, богатых, но социально обеспеченных.
В каком-то смысле, если понимать «правящую часть» предельно широко, я принадлежал к власть имущим: я имел отдельную комнату, я имел родителей, которые могли меня прокормить при любых условиях, я мог работать, мог только делать вид, что я работаю. Я мог учиться столько, сколько я хотел.
Я не нуждался практически в деньгах, поскольку потребности мои были минимальны: у меня были штаны, у меня были ботинки и часто они не были рваными, или, иначе говоря, даже если они вдруг оказывались рваными, ну, так неделю или две я ходил в рваных ботинках, а потом мне покупали другие.
Я был москвичом с момента рождения, я практически ни в чем не нуждался, у меня не было потребности что-либо добывать. Этим я очень сильно отличался, я уже как-то говорил вам об этом, от всех остальных членов кружка: и от Грушина, и от Мамардашвили, а тем более от Зиновьева.

Они все испытывали нужду. Им нужно было добывать квартиру в Москве, Зиновьев сначала один, потом вместе с семьей постоянно мыкался из одной квартиры в другую и практически не имел пристанища.
Грушин все свое детство спал на тюфяке под столом вместе со своим братом, поскольку у них просто не было постели на двоих здоровых парней.
Мераб точно так же должен был как-то закрепиться в Москве.
Всем им для того, чтобы существовать, надо было сначала самим создать условия для своего существования.
Мне это было не нужно. У меня было все для того, чтобы я мог вести ту жизнь, которую я выбрал. И это, безусловно, очень сильно влияло на наше мировоззрение и отношение к ситуации.
Мне очень легко было быть бескорыстным, поскольку я на самом деле не нуждался ни в чем жизненно необходимом. А они все нуждались в этом и поэтому не могли быть столь же бескорыстны.
Как бы ни декларировалась свобода, независимость, вольнодумство, всегда фоном стояли вопросы: «Где я буду работать? Смогу ли я остаться в Москве? Куда, собственно говоря, я пойду после университета? Что произойдет, если вдруг мне придется два или три и месяца не работать? На что я буду жить?»
У меня таких проблем не было никогда.
И поэтому, размышляя сейчас и по поводу всей нашей истории, и по поводу мотивов, которые заставляют Зиновьева писать так, как он пишет, я вот для себя, может быть, неправильно объясняю это его отношение, эту его позицию тем, что он всегда вынужден был быть корыстным в том узком смысле этого слова, которое я ввел. И он не мог спокойно относиться ко мне в моем благополучии, хотя и чисто внешнем.
Я думаю, что те тексты, которые он потом написал, это достаточно демонстрируют. Но мне важен даже другой аспект этой проблемы. Я говорю не о личностных характеристиках, я говорю о том социально-стратовом положении, которое должно было отражаться на личностных характеристиках.
Я могу еще раз коротко резюмировать так, в таких коротких положениях.
У меня было социально-стратовое прошлое, у Зиновьева его не было.

У меня было совершенно ясное будущее, и оно мне представлялось оптимистичным, у Зиновьева не было исторического будущего, поскольку он не считал себя ни членом страты, ни членом класса, ни членом сообщества интеллигентов, он был один. Вот он чудом уцелел и должен был пробиваться. И все его существование, его мысли были связаны с этим.
Конечно же, мне не надо было погибнуть, но это от меня, практически, не зависело, я соблюдал правила осторожности там, где это было можно, и это было единственное, что я мог сделать, а все остальное было делом случая. Поэтому я мог быть фаталистом и вообще не обращать на это внимание, в принципе».
Завершается эта книжка, собственно, тем, с чего я начинал свои лекции. То есть, с выступления Георгия Петровича на конференции по логике, в которой он выступает с программным докладом.
В этой книге он описывает, как они готовились к этому выступлению, сценировали дискуссию и готовились, естественно, по содержанию.
Практически, ни в одной работе в дальнейшем, кроме лекций и выступлений, которые он делал уже в 90-е годы. вы не найдете отголосков этой темы.
Надиктовав все это Николаю Щукину, он дал строгий зарок напечатать это только после его смерти. Даже в момент, когда началась перестройка, он считал, что обсуждение социально-политической ситуации и перипетий происходящего является отказом от миссии(?).
Но для того, чтобы теперь вернуть нас, – хотя и оставаться пока вот в этой ситуационной части, – вернуть нас к основному изложению, я вам зачитаю некоторые фрагменты его выступления на конференции по логике, которое называлось «Современная наука и задачи развития логики» и было прочитано на философском факультете МГУ 26 февраля 1954 года.
«Прежде всего, я должен сказать, что полностью разделяю ту принципиальную позицию, которая была изложена здесь товарищем Грушиным (Грушин выступал раньше него), но постараюсь усилить некоторые ее положения и дополнительно обосновать их. Разногласия между двумя точками зрения, изложенными в материалах дискуссии между точкой зрения Асмуса и точкой зрения Черкесова…»

Сноска редактора: «То есть, между представителями, так называемой, формальной и диалектической логики».
«…на мой взгляд, не имеют принципиального характера.
Основной вопрос, стоящий перед логикой, это вопрос метода. А обе спорящие группы одинаково не применяют диалектический метод при исследовании процессов мышления.
Конечно, представители обеих групп считают себя диалектическими материалистами, да и смешно было бы, товарищи, чтобы кто-нибудь у нас в СССР объявлял себя сознательным убежденным метафизиком.
Субъективное желание всех наших исследований быть материалистами и диалектиками не вызывает сомнения. Однако, по-видимому, одного желания недостаточно. Надо еще уметь быть диалектиком, надо еще на деле применять диалектический метод в изучении мышления. И этого ни та, ни другая группа не делает.
Действительно, что значит «применять диалектический метод» в изучении мышления? Это, прежде всего, означает, что формы, законы и правила мышления нужно рассматривать как возникающие на определенном этапе, как развивающиеся через противоречие, как переходящие в другие, более сложные формы законы и правила, и, следовательно, как исторически ограниченные.
Если мышление развивается, то, значит, оно должно иметь ряд исторических этапов, отличающихся друг от друга. А отсюда следует, что нельзя говорить о законах и формах мышления вообще, а нужно говорить о законах и формах определенных этапов мышления.
Из этого, в свою очередь, вытекает необходимость четко разграничить эти этапы мышления и выделить их отличительные особенности. Этого не делает ни одна из указанных групп логиков.
Правда, точка зрения, представленная Черкесовым, предполагает особую, так называемую диалектическую логику, отличную от формальной логики и имеющую свой особый предмет.
Однако при этом представители указанной точки зрения нисколько не меняют метод исследования процессов мышления; они берут напрокат обычные понятия формальной логики, забывая о том, что эти понятия выработаны с помощью антиисторического, метафизического метода и в силу этого не отражают и не могут отражать развития, не могут отражать исторических особенностей в формах мышления.

Данная точка зрения, по-видимому, не признает того, что диалектическое мышление осуществляется в особых формах, изучение которых и составляет предмет и задачу так называемой диалектической логики». – Кстати, напоминаю, ему 25 лет, – «Таким образом, признание особой диалектической логики остается пустой декларацией. А на деле сторонники этой точки зрения занимаются все той же формальной логикой. Поэтому можно утверждать, что никакой существенной разницы между обеими представленными точками зрения нет.
Итак, диалектический метод, прежде всего, требует исторического рассмотрения процессов мышления. Чтобы не быть голословным, я сразу же намечу, хотя бы в общих чертах и грубо, схему основных этапов развития мышления:
1) этап формирования речи;
2) этап чувственного мышления;
3) этап абстрактно-логического мышления, подразделяющийся на периоды:
– метафизического;
– и диалектического мышления.
Каждый из этих этапов имеет свои характерные формы и законы, свою форму понятий, свои категории, свои типы суждений и умозаключений. Это деление имеет значение не только в плане историческом, то есть при анализе развития мышления, но и при анализе современного мышления.
В процессе исторического развития при переходе от одного этапа к другому ряд форм мышления, характерных для предшествующего этапа, не исчезает, а сохраняется лишь частично, перерабатываясь на основе новых форм категорий и законов.
Поэтому современное мышление содержит, хотя и в снятом виде, формы всех предшествующих этапов, которые, несмотря на частичную переработку, все же сохраняют свои качественные особенности и тем самым образуют как бы этажи внутри нашего мышления.
Заметим, кстати, что в этой связи так называемая диалектическая логика оказывается частью общей логики, а именно логики, исследующей диалектическое мышление и его специфические формы.
Этот вопрос ни в коем случае нельзя путать с вопросом о том, на основе какого метода должна строиться логика в целом. Именно второй вопрос является основным для сегодняшнего дня, именно он лежит в центре всех споров, хотя, конечно, изучение диалектических форм мышления представляет наибольший интерес для будущего.

Сравним такие абстракции как «стол», «дом» и такие как «масса», «напряжение», «энергия».
Из чего складывается содержание первых?
Прежде всего, из соответствующих чувственных образов – ощущений, восприятий, представлений.
Гегель подобные формы даже не называл понятиями, а квалифицировал как представления. И действительно, такая форма представляет собой слово, условно-рефлекторно связанное с соответствующим представлением.
Здесь, конечно, возникает вопрос: действительно ли слово обозначает соответствующий чувственный образ, я, например, считаю, что нет. Но это уже другой вопрос. Важно, что подобные абстракции имеют чувственное содержание.
Абстракции же второй группы, такие как «напряжение», «масса», не имеют непосредственно соответствующим им чувственных образов или, другими словами, «не имеют чувственных эквивалентов».
Ясно, что они образуются и функционируют по иным законам, чем первые. Первые относятся к чувственному этапу или к чувственному этажу мышления, а вторые – к абстрактно-логическому. Я буду называть их «логически опосредованными абстракциями».
Но и внутри абстрактно-логического мышления нужно отличать такие абстракции, как «энергия», «напряжение», «масса» от таких понятий, как капитал и империализм.
Первые являются абстракциями, то есть, односторонним абстрактным отражением объекта, который все же схватывает предмет во многих его опосредованиях и отношениях, то есть, его конкретности, является, иначе говоря, логически конкретными образами объектов.
Совершенно ясно, что чувственные понятия, такие как «стол», «стул», «дом» функционируют по иным законам, нежели такие абстракции, как «энергия» или «масса», и по совершенно другим законам функционируют такие понятия, как «капитал» и «империализм».
Однако как логики первой группы, так и логики второй группы не различают этих понятий. В своих исследованиях они всецело остаются в области чувственного мышления доаристотелевского и аристотелевского времени. С тем только различием, что, отдавая дань времени, вместо «Сократ смертен», они говорят: «Некоторые колхозники комсомольцы».

Подходя ко всем этим этапам и этажам мышления с одинаковой поверхностной меркой понятия вообще, суждения и умозаключения, логики, как той и другой группы, не видят необходимости в особом изучении современного научного мышления.
Итак, между двумя точками зрения, представленными, с одной стороны, Асмусом, а с другой Черкесовым, нет принципиальных различий. Обе группы логиков не применяют и не могут принять диалектического метода, ибо не рассматривают мышление в его развитии.
По существу, отрицая развитие форм мысли, рассматривая мышление вообще, представители обеих групп остаются всецело в области чувственного мышления и не рассматривают, не изучают современного научного мышления, которое использует по большей части логически опосредованные абстракции и сложные конкретные понятия».
Вот теперь смотрите, начинается самое главное.
«А между тем, конкретные науки выдвигают свои требования к логике. Они нуждаются в настоящей логике, которая могла бы исследовать и обобщать основные законы и правила современного научного исследования, законы и правила построения теории.
Несколько месяцев тому назад, в ноябре или декабре 1953 года, я присутствовал на Всесоюзном совещании в Институте общей и неорганической химии.
От оргкомитета было сказано следующее: на совещании по теории металлических сплавов, состоявшемся в мае 1952 года в Институте общей неорганической химии Курнакова, выявились разногласия по вопросу об определении понятий химического соединения. В связи с этим было принято решение: просить ученый совет ИОНХ созвать по этому вопросу специальное совещание с привлечением широкого круга специалистов – химиков и физиков. Нужно, однако, сразу заметить, что задача и цель совещания были сформулированы не совсем правильно, речь шла не об определении какого-либо отдельного понятия, для этого, как вы понимаете, не надо было собирать конференцию, а о значительно более важном деле. Разногласия, выявившиеся на совещании по теории металлических сплавов, возникли потому, что вся система сложившихся ранее понятий, в связи с новыми открытиями, пришла в расстройство. Начала приводить к противоречиям.

И прежде всего, это сказалось на основном и исходном понятии химии, на понятии «соединение». Поэтому, по существу, предметом обсуждения второго совещания должен был стать вопрос о том, как вообще строить заново всю систему понятий химии, химическую теорию?
В этом косвенно признался один из докладчиков, профессор Петров: «Поводом (цитата) к настоящей работе явилась дискуссия, возникшая в 1952 году на совещании по теории металлических сплавов по вопросу о том, являются ли химическими соединениями так называемые сверхструктуры? Или они отражают некоторое особое состояние твердого раствора, на основе которого образуются?
Мне казалось в то время (цитата продолжается) что это спор по частному вопросу химии, что он касается только одной определенной группы химических соединений – соединений между металлами.
При специальном изучении вопроса оказалось, однако, что проблема эта гораздо шире, чем только вопрос о металлических соединениях, что она не может обсуждаться в стороне от самых общих вопросов химии». (Цитата заканчивается).
К сожалению, почти никто из лиц, принимавших участие в дискуссии, не осознавал достаточно ясно, что поднятый вопрос является, по крайней мере, наполовину логическим, теоретико-познавательным.
Ближе всех к пониманию проблемы, стоявшей перед совещанием, подошел профессор Семенченко, он фактически поставил, пусть не совсем ясно и отчетливо, два логических вопроса. Так как один и тот же объект изучается с различных точек зрения в различных отношениях, и результатом этих исследований являются различные абстракции, каждый раз отражающие предмет неполно и односторонне, то встает вопрос, как соединить, или, вернее, как привести в соответствие друг с другом все эти абстракции, как создать конкретное, охватывающее наибольшее число сторон понятие об объекте.
Отсюда вытекал второй вопрос: какая абстракция должна быть взята за исходное при построении теории, то есть, системы понятий. До сих пор исходным понятием химии было понятие химического соединения, обозначавшее ряд определенных свойств, которое всякая теория химии брала за исходное.

К таким свойствам, в частности, относилось постоянство состава, выраженное в химической форме. Открытие академиком Курнаковым соединения переменного состава поставило вопрос об изменении содержания этого понятия, а следовательно, вопрос об изменении всей системы понятий химии.
Но решение такого вопроса, в свою очередь, упирается в следующее: что такое «понятие», каковы законы его образования и функционирования?
Как я уже сказал, только двое или трое из всех выступающих, не скажу, понимали, догадывались, что проблема упирается в логику.
Поэтому, естественно, никто из выступавших, кроме профессора Кедрова, не затрагивал вопросы логики, да и вообще не вспоминал о ней.
Это результат сложившегося положения, повторяю, товарищи, это вполне естественно, и в этом вина не физиков и химиков, а вина нашей логики.
Что может она дать исследователю? Теорию суждений и силлогизмов? Глубокомысленные рассуждения о распределенности и нераспределенности среднего термина?
Но все это не нужно исследователю.
Теории индукции и дедукции? Но это архаизм, с которым в современном мышлении мы почти не встречаемся.
Что еще может дать современная логика? Она ничего не может дать, потому к ней и не обращаются наши исследователи. Большинство ее не знает, а кто знает, смеется.
А между тем, логика всегда была органом познания, она должна развиваться в тесной связи со специальными науками, следуя за их успехами, и сама активно помогать этим успехам.
Чтобы напомнить вам о связи логики с конкретными науками, приведу два примера».
После этого разбираются два примера из истории науки, где показывается, каким образом логика повлияла на процесс структуризации научных исследований. Довольно длинно, но убедительно. И в конце выводы.
«Сегодня основной вопрос для логики – это вопрос метода. Между группами Асмуса и Черкесова не существует действительно принципиальных разногласий. Обе группы одинаково не применяют диалектического метода и не выполняют важнейших требований – рассматривать формы мысли в их развитии.

Современная наша логика вообще не изучает научного мышления, в то время как конкретные науки нуждаются в настоящей логике, которая могла бы исследовать и обобщать процессы современного исследования, процессы построения и изложения современных научных теорий.
Основным процессом современного научного мышления является процесс нисхождения от чувственно-конкретного к логически-абстрактному и восхождения от логически-абстрактного к логически-конкретному.
По мере усложнения и развития этого процесса в современной науке усложняются и развиваются формы понятий, которыми она пользуется. Исследовать формы современного мышления можно только на основе совершенно новых исходных понятий, выработанных с помощью диалектического метода. На основе обычных понятий формальной логики объяснять современное мышление нельзя.
Мы – логики – сможем сказать, что наша наука нужна обществу, что мы приносим действительно пользу только тогда, когда оставим в стороне поистине бессмертного Сократа и обратимся к реальному объекту, к изучению осовремененного научного мышления».
Параграф десятый я закончил. Какие будут вопросы? Да?

Ответы на вопросы

Муж 1. Вот описание позиции и опора на определенный социальный слой, социальный страт в данном случае, это была интеллигенция, причем, не вся, а определенное крыло, была демократическая интеллигенция, судя по описанию… Позиция – это же не просто описание того, на чем ты стоишь, но и факт того, на кого ты делаешь ставку. И Георгий Петрович сделал ставку в самом начале вот на этот слой.
И вот с сегодняшней позиции как можно оценить – ставка была правильная? И сейчас эта ставка, если на это ставить?
Щедровицкий. Понятия не имею. Более того, считаю этот вопрос бессмысленным. Независимо от способа ответа на этот вопрос, он ни Вам, ни мне ничего не даст: правильной ли была эта ставка?
Муж2 . Ее на нашу *, на нашу ситуацию поворачивать.
Щедровицкий. А что ты можешь поворачивать на нашу ситуацию?
Муж 3. А в чем ситуация?
Щедровицкий. Нет, а что, главное, можно на нее поворачивать? Главное, на чью, на нашу?
Муж 2. Нашего времени.
Щедровицкий. Да нет никакой ситуации нашего времени.
Муж 2. Ну, и ** оставить, потому что действительно *** и та социальная группа, откуда он вышел, они были * или трансформированы, а он был ***.
Щедровицкий. *, ты с кем разговариваешь? Вопросы есть? Да?
Муж 4. Наверное, есть. Вопрос задается, исходя из схемы двойного знания, самой простой. Понимаете, из этого текста я могу как содержание брать некоторую ситуацию *** в знаковой форме про некоторую ситуацию *. А могу относить, не содержание брать, не только ситуацию *** текстов, а доставать из них совсем не ситуационные принципы, которые Георгий Петрович, безусловно *. И в данном случае получается примерно вот по той же логике рассмотрения, которая была в самом начале сегодняшней лекции, ***, могу рассматривать как бы на одной форме два разных содержания.
И здесь есть первый вопрос по законности такой формы, а второй вопрос – по предпочтительности рассмотрения, с точки зрения *, вот именно курса лекций ***.

Щедровицкий. Если в контексте твоего вопроса под знаковой формой понимается вот тот текст коммуникаций, который у меня нарисован посредине, то я вроде утверждал, что этот текст коммуникации как сложная знаковая форма может быть использован в качестве как бы калитки к двум разным типам содержания.
Один тип содержания – это то мышление, которое осуществляется соответствующими этажами его мышления и инструментального обеспечения.
Второй тип содержания – это то, что мы называем «ситуацией», социальной, социально-стратовой, социально-классовой, личностной или коммунальной позицией.
Я это и утверждаю, что можно понимать так, а можно понимать по-другому.
Теперь дальше я утверждаю одну простую вещь: что, с одной стороны, эти формы понимания противоположны друг другу. И в некотором смысле друг друга отрицают.
Теперь, с другой стороны, я могу, конечно, говорить о том, что в реальной нашей работе различные понимания друг друга поддерживают, дополняют, причудливо переплетаются. И наше сознание все время скачет с одного способа понимания на другое.
И второй способ понимания, то есть, способ понимания через действие, через видение ситуации и действие в ситуации, он, вообще-то, гораздо более часто распространен.
Самый типичный случай – когда вы находитесь в чужой стране, языка которой вы не знаете, но при этом все понимаете. Вы же понимаете людей, которые сидят в ресторане, да? Вам для этого язык не нужен. Вы, в общем, можете даже объясниться по каким-то простейшим сюжетам. И вас тоже понимают, потому что люди не пытаются реконструировать не токмо что языковую форму вашу и способ вашего размышления. А они, так сказать, относятся к типовым ситуациям, которые одинаковы для представителя любой культуры.
Теперь я специально сказал, что это - способ протезирования вашего процесса понимания: очертить и оконтурить ту ситуацию и то самоопределение в этой ситуации, которое осуществлял Георгий Петрович. Понимаешь?
Здесь тот, кто знаком с текстами дискуссии партийных съездов, прекрасно понимает, что форма практически заимствована оттуда. Так сказать, из дискуссии между Бухариным, Каменевым, Зиновьевым, Троцким.

Муж 5. Другим Зиновьевым.
Щедровицкий. Который даже не однофамилец, да. Да, они проходили в таких же тонах. И если вы берете не современные издания съездов, а материалы стенограмм, которые, как известно, печатались на следующий день после съезда и раздавались участникам, а потом брошюровались в такие томики, то вы как бы слышите вот эту атмосферу тогдашней дискуссии. И в этом смысле, так сказать, вся советская казуистика, она в этом докладе присутствует.
Но с другой стороны, за этим стоит совершенно понятная дальнейшая программа логико-методологической работы. Я не говорю – исследования, а именно работы. Во многом нормативной работы по отношению к некоторой, пусть выдуманной, исследовательской практике, на которую ссылается Георгий Петрович (какие-то там исследователи что-то там исследуют в химии и им не хватает понятий, поэтому нужно эти понятия построить и помочь им более правильно строить теоретическую и экспериментальную работу).
А с другой стороны, за этим стоит выбор именно такого способа работы в ситуациях, который описан в предыдущем, уже интенсивном фрагменте, который я зачитывал первым. Потому что эти воспоминания наговорены в 1980-м году и, конечно же, они должны с самого начала читаться и пониматься как рефлексивные, написанные сквозь призму тридцатилетнего уже опыта осмысления своей собственной жизни и самого себя в этой жизни.
Но довольно четко описано, почему он выбрал логику, а потом методологию. Кстати, между прочим, по аналогичной причине в начале XX века после революции куча наших интеллектуалов ушло в педагоги. Если вы не понимаете этой проблемы, что интеллигенту нельзя было заниматься ничем, кроме практической педагогической деятельности, то вы никогда не поймете, почему Выготский занимается педагогикой, Блонский (который первую свою дипломную работу пишет по Плотину) занимается педагогикой.
И – обратите внимание – и за всем этим стоит еще некоторая рефлексия той жизненной ситуации, в которой все это находится.
Поэтому я считаю, что я дал совершенно полную и достаточную для вашего ситуационного понимания картинку. Да?

Муж 6. Вопрос был чуть другой, ***, я начинал с системы двойного *.
Щедровицкий. Я не знаю, с чего Вы начинали.
Муж 6. ***.
Щедровицкий. Да, обратите внимание, ведь Вы же находитесь на фокусе понимания, с чего хотите, с того и начинайте.
Муж 6. Да.
Щедровицкий. И мне неинтересно, с чего Вы начинаете. Мне неважно, как Вы понимаете, я не буду заниматься Вашим личным пониманием, это не является предметом моей работы. Вы поняли?
Муж 6. Что-то да.
Щедровицкий. Отлично. Следовательно, у меня есть возможность вернуться назад к схеме знаний. И продолжить линию рассуждений о схеме знания и использования схемы знания для описания мышления. При этом я исхожу из того, что все необходимые стропила для вашего понимания я выстроил.
Я не реконструирую практику их мышления. Хотя, в общем, понятно, что вот эта вложенная система, где, с одной стороны, есть базовый исследовательский процесс, а с другой стороны, есть объемлющий его процесс логической нормировки, и есть самое простейшее выражение той практики, которую тогда они себе представляли.
Но обратите внимание, что все это, в свою очередь, вписано в такой, если хотите, сюжет Ильи Муромца того периода. Ссылка на прогрессорство Стругацких, она не случайна.
То есть, сама эта логико-методологическая нормировка, предметом которой является исследовательское мышление, ими трактуется и рассматривается как адекватная ситуация и жизненная позиция.
Они говорят: ничего другого, ничего более важного нет. Мы занимаемся самым важным, чем можно заниматься сейчас: мы сидим и раскладываем карточки, десять лет. Анализируем тексты начала Евклида. А также Аристарха Самосского и Галилео Галилея. И это самое важное, что может и должно делаться сейчас.
Поэтому я еще раз говорю: я все необходимое для вашего понимания сказал. Понимание – процесс очень индивидуализированный, кто-то понял одно, кто-то другое. Но для коллективного процесса я построил леса.

Плюс к тому я еще рефлексивно построил для вас еще одну схему, уже во многом оргдеятельностную (ну, мы ей потом воспользуемся, как до нее дойдем), которая типологизирует и структуризирует процесс понимания, поэтому вы не только можете понимать, но вы еще даже можете рефлексивно знать, как устроен процесс понимания, с точки зрения системы мыследеятельностного подхода.
Могу еще по тринадцатому пункту пройти. Еще вопросы есть? Да?
Муж 7. Петр Георгиевич, какого рода вопросы возможны вообще, так скажем, легальны в этой ситуации, которую Вы сейчас задали? Вот если просто сейчас по схеме по этой проходить, если бы эта ситуация слилась там с каким-то историческим моментом, развивалась, была бы здесь предъявлена вот в этом месте, то вот этот вот человек, находящийся в позиции понимающего…
Щедровицкий. Какая «эта»?
Муж 7. Вот эта ситуация…
Щедровицкий. Какая «эта»?
Муж 7. ММК, ситуация ММК.
Щедровицкий. Да никаких других ситуаций, кроме как ситуации ММК, нету. Вы в такой же ситуации.
Муж 7. Ну, вот ее, вот эту ситуацию…
Щедровицкий. Вы в такой же ситуации. Еще раз: никаких «других» ситуаций нет. Люди все всегда - в той степени, в какой они люди - существуют в одинаковых ситуациях. Только не заставляй меня рассказывать, в какой клоаке ты работаешь.
Муж 8. ***.
Щедровицкий. Подождите секундочку, ну, так и относитесь к этому не как к изображению ситуации 1952 года. Да, конечно, она имеет свою специфику, ситуация 1952 года. Но уж если брать такие прямые аналогии, она, скорее, напоминает ситуацию 1986 года, чем 2007-го.
А рефлексивно, конечно, мы можем очень много разных вещей говорить, мы можем говорить: какие они были наивные… Но ему 25 лет! Вот это - текст выступления 25-летнего молодого человека.
Муж 9. Вот это вот?
Щедровицкий. Ну, да, вот это вот, да.
Муж 7. Петр Георгиевич, я-то спрашиваю, какого рода легальные вопросы, в текущей ситуации, если Вы задали вот этот контекст и вот этот контекст.

Щедровицкий. Любые вопросы легальны. Я же даже пытаюсь отвечать на ваши вопросы.
Муж 7. В общем, если вот в этом месте, там у каждого лежит личная ситуация, не коллективная, да, вот ***.
Щедровицкий. Ну, да, но еще раз: процесс понимания во многом индивидуализирован. Поэтому у каждого здесь лежит пунктирно некая ситуация, которую, обратите внимание, вы будете по-разному описывать, в зависимости от градуса вашей рефлексии. Смотрите, я ведь любой вариант даю вам.
Первое. Вы можете говорить так: «А, все понятно, это вот та ситуация, вот там в 1952-м году, они хреново жили. Не то, что мы сейчас». Понимаете, и это тоже способ понимания.
Ведь история как базовая рамка – это очень удачное изобретение человечества, потому что оно позволяет дистанцироваться. Вы говорите: «А, это было там, давно или где-то». То есть, вы на самом деле снижаете градус экзистенциального риска, относя эту ситуацию к какому-то где-то в специальном искусственном пространстве истории существованию. И это легко, но это тоже способ понимания, и я его допускаю. Я же не заставляю вас сейчас, так сказать, начать рвать здесь рубашку на груди и говорить: «Боже мой, как это все актуально!»
Муж 7. ***.
Щедровицкий. Нет, еще раз, я не заставляю. Но с другой стороны, если вы будете настаивать на таком дистанцированном чисто историческом понимании, я точно так же вас верну назад и скажу: это типовая ситуация. Уберите из нее детали контекста, замените слово «Сталин» на какое-нибудь другое, и, в общем, выяснится, что целый ряд вещей одинаковый.
Понимаете, они жили, они анализировали эту свою жизнь, они пытались найти в ней общие моменты, характерные для любых человеческих ситуаций. И в этом путь любого мышления.
И поэтому, если вы мне говорите: «Это ситуация не имеет никакого отношения к моей ситуации сегодняшнего дня», я вас поправлю; помните, как в известном анекдоте: «А вот здесь мы Вас, Феликс Эдмундович, поправим».

Если ты скажешь: «О, это моя ситуация, все, я такой», – я тебя тоже поправлю, я скажу: «Нет, конечно, она другая». Не бывает такой же ситуации. А поэтому способ самоопределения, о котором спрашивал Кацай(?), он должен искаться, безусловно, здесь и теперь.
И бессмысленный вопрос: ставка на интеллигенцию. Это же – «интеллигенция из задачи». Была ли правильной ставка на интеллигенцию? Ну, между прочим, Михаил Сергеевич Горбачев ее отработал в полной мере. Правильно?
Кстати, между прочим, очень любопытно в этом смысле читать работы 1951-го года о классах и классообразовании в феодальный период в Китае. Интересно вообще. Вот в феодальные эпохи вообще классы бывают? Ну, я могу иначе переформулировать: в ситуациях перемен формаций с классами что происходит? Классовая структура характеризует устойчивые формации или не устойчивые?
Муж 10. С точки зрения классовой теории, зачатки существуют и там.
Щедровицкий. Ну, ладно.
Муж 10. С точки зрения ***.
Щедровицкий. Все зависит от вашей установки. Понимаешь? Установка является ведущей. Установка мышления заключается в том, чтобы присвоить себе все. Сделать своим потенциально все. А значит, любую ситуацию, чья бы она ни была.
Муж 11. Всё, в смысле…
Щедровицкий. Всё.
Муж 11. Всё, в смысле мир.
Щедровицкий. Вообще, да, всё.
Муж 11. Мир, весь мир.
Щедровицкий. Да.
Поэтому, если находиться в установке мышления, то и это описанное, и отнесенная исторически к конкретному году конкретного века конкретной страны ситуация может рассматриваться как материал мышления. И должна так рассматриваться.
Муж 11. Хотя эта установка, это же установка философии, в первую очередь, или нет?
Щедровицкий. Ну, можно так сказать. Можно так сказать. Но просто я бы все-таки педалировал аспект мышления.
Муж 11. Понятно.

Щедровицкий. А не того, что это именно философское мышление.
Муж 11. Нет, я не говорю про философское мышление, я говорю про философию как про, так сказать, вызов такой.
Щедровицкий. Эта установка мышления.
Еще вопросы есть?
Муж 12. ***.
Щедровицкий. Это, знаешь, это…
Муж 12. Не до конца ***.
Щедровицкий. «Иванов, назови какое-нибудь двузначное число». «48». «А почему не 84?» «Петров, назови какое-нибудь двузначное число». «57». «А почему не 75?» «Рабинович, назови какое-нибудь двузначное число». «33». «А почему не…? Ой, Рабинович, опять ты свои еврейские штучки!» (Смех).
А можно ли определить прошлое, не определяя будущего? Если следовать принципам СМД-подхода и схемы шага развития, это одно полагание, мы одновременно кладем и будущее, и прошлое. О чем, кстати, Георгий Петрович, в общем, пишет. У него не было проблемы с будущим. У него будущее вытекало из прошлого, а прошлое из будущего – и все, как бы все понятно.
Муж 13. *** поэтому не было проблемы в прошлом.
Щедровицкий. Ну, правильно. Ну, правильно, но, знаешь, я же могу продолжить его логику, я могу сказать: да, вы же все разночинцы. Что сделала Октябрьская социалистическая революция? Она разрушила социально-классовую систему, превратила всех в людей без рода и племени, значит, без прошлого и без будущего. Сознательно.
Муж 14. ***.
Щедровицкий. Да, а Иосиф Виссарионович Сталин потратил всю свою жизнь на создание заново российской, то есть советской аристократии, которую он назвал партией нового типа. Точнее, не он назвал партией, это назвали до него, но он переосмыслил эту идею по-своему. Возможно, в силу глубокого интуитивного ощущения и включенности в несколько другие культурные корни, характерные для того места, родом из которого он происходил. Поэтому в этом смысле…
Муж 15. Потом еще и перестройка.
Щедровицкий. Ну да, ну да. А поэтому приходится себя относить к классу искусственно, технически, не имея естественноисторически сложившейся классовой структуры; и в этом смысле, не имея возможности ответить, к какому классу вы принадлежите. Приходится это действие делать технически, что, конечно, очень сложно.

Гораздо более сложно, чем, собственно спросить у папы с мамой, откуда я родился и к какому классу я принадлежу, или узнать об этом на улице в возрасте четырех-пяти лет, когда это тебе скажут другие.
И поэтому никогда не будет ничего общего между Европой и Соединенными Штатами. Потому что не может быть ничего общего между регионом культурным, в котором сохранена классовая структура, и регионом, в котором она отсутствует.
Но зато есть много общего между Соединенными Штатами и Советским Союзом, и Российской Федерацией. Правда, по разным историческим обстоятельствам.
А так, в принципе, знаете, как Георгий Петрович очень любил всегда цитировать Шекспира: и наследница престола может переспать со свинопасом, но умение читать и писать дается от рождения.
И в этом плане образ прошлого и образ будущего либо передается вам как бы вместе с рождением, либо не передается. Если он не передается, то приходится применять гораздо более сложные действия и тратить гораздо больше сил на то, чтобы либо его выстроить для себя и себя отнести, соответственно, к той или иной социально-стратовой структуре, и при этом еще потом надо же легитимизировать это. (Это же не просто так – придумать, это еще сделать надо). Либо это движется более-менее естественно исторически, с небольшими всякими интересными завихрениями, которые позволяют современная демократическая и институциональная структура и современные средства массовой информации. Становится возможным многое из того, чего раньше было нельзя. Но думаю, что это одно полагание. Еще вопросы есть? Да?
Муж 16. ***, а все-таки, а что занесло Георгия Петровича *** на конгресс *?
Щедровицкий. Как что? Именно это, то, что он же на философский факультет пришел с физического. Это раз. А во-вторых… Как что? То, что он твердо знал, что логика должна быть производительной силой, он это прочитал в марксизме. Поэтому – в этом смысле – он хотел, он реализовывал, он был марксистом, и он хотел, чтобы знание было все более и более ответственной производительной силой. По-простому.
Ну, что? Пора бежать в гардероб, я так понимаю. Коллеги, значит, у нас с вами в этом году, скорее всего, последняя лекция 23-го числа.

Второй момент, у меня большая просьба: Николай, давай, организуем сразу после переписки редактирование, восстановим параграфы. Наилучшим образом переписана вторая лекция. Попробуем привести остальные к формату второй лекции, ввести туда схемы. И в этом смысле, сделать доступным в том числе, и предыдущие материалы.
Напомню, что я прочитал вам на сегодняшний момент десть полных параграфов.
Вопрос. Семь лекций, да?
Щедровицкий. Да. При этом, как я уже сказал, каждая следующая лекция позволяет уже прочесть меньше параграфов, чем предыдущая. Процесс, который может кончиться полным коллапсом.

Щедровицкий Петр Георгиевич. Родился в семье русского советского философа Г.П. Щедровицкого. С 1976 года начинает активно посещать Московский методологический кружок (ММК), организованный Г.П. Щедpовицким. В ММК специализируется в области методологии исторических исследований, занимается проблемами программирования и регионального развития. С 1979 года участвует в организационно-деятельностных играх (ОДИ), специализируется в сфере организации коллективных методов решения проблем и развития человеческих ресурсов. В настоящее время занимает должность заместителя директора Института философии РАН, Президент Некоммерческого Института Развития "Научный Фонд имени Г.П.Щедровицкого"
- - - - - - - - - - - - - - - -
смотри сайт "Школа культурной политики":
http://www.shkp.ru
- - - - - - - - - - - - - - - -
источник фото: http://viperson.ru/wind.php?ID=554006

Щедровицкий Петр Георгиевич. Родился 17 сентябpя 1958 года в Москве, в семье русского советского философа Г.П. Щедровицкого. С 1976 года начинает активно посещать Московский методологический кружок (ММК), организованный Г.П. Щедpовицким. В ММК специализируется в области методологии исторических исследований, занимается проблемами программирования и регионального развития. С 1979 года участвует в организационно-деятельностных играх (ОДИ), специализируется в сфере организации коллективных методов решения проблем и развития человеческих ресурсов. В настоящее время занимает должность заместителя директора Института философии РАН, Президент Некоммерческого Института Развития "Научный Фонд имени Г.П. Щедровицкого"

оставить сообщение для PRISS-laboratory

© PRISS-design 2004	социокультурные и социотехнические системы priss-методология priss-семиотика priss-эпистемология культурные ландшафты priss-оргуправление priss-мультиинженерия priss-консалтинг priss-дизайн priss-образование&подготовка
	главная о лаборатории новости&обновления публикации архив/темы архив/годы поиск альбом



	с 05 ноябрь 2022
	последнее обновление/изменение 02 май 2023 27 ноябрь 2022 08 ноябрь 2022 05 ноябрь 2022